Детство (глава из книги «По касательной» Марианны Браславской)

Жить – значит вспоминать, помнить и передавать детям и внукам своим,
и их детям и их внукам. В старости смотреть вперед глупо, бессмысленно,
смыслы не имеют опоры. Взгляд обращен в прошлое. Воспоминания делают
жизнь длиннее, наполняя каждый сегодняшний день значимостью собственного
существования в прошлом.

Автор: Марианна Карповна Браславская 
В начало  Дао искусствоведа

Детство
Ноги до пола не достают

Солнечные лучики пробираются сквозь узоры в старинных шторах, становятся пятнышками и ползают по столу около моей тарелочки. Я их не боюсь, но не шевелюсь. Мне так мало лет, что ноги болтаются и мешают кушать. Каждое утро я ем манную кашу из самого большого блюдца с крупными синими цветами. Бабушка говорит, что кашу надо съесть и освободить города–цветы от немецких захватчиков. О них как раз говорит Левитан и как только он знает, что сажусь есть кашу? Я начинаю каждый день с освобождения городов, с войны, с известий Совинформбюро. Бабушка обязательно всегда, всегда слушает Левитана и тогда она не смотрит на меня: из ее закрытых глаз на сжатые губы медленно текут слезы. По ее лицу можно понять то, что совсем не понятно из черного круглого страшного радио. Было начало войны. Человеку было три года, а бабушке – 53. Вскоре человек пошел в детский садик, а бабушка – профессиональный фельдшер, стала работать в госпитале.

Где-то далеко-далеко идет война. Может быть за речкой, может быть еще дальше. Один раз мама долго-долго несла меня на ручках, чтобы потрогать речку. Наша воспитательница Конкордия Николаевна водила нас – младшую группу детского сада, но не до самой воды. Ей, наверное, самой было страшно. Была зима. На другом берегу около белых домиков бегали по снегу черные человечки. Наверное, это немцы. Но им до нас ни за что не добраться: воды много-премного, даже зимой, и она вся течет в одну сторону и поэтому называется «река Исеть». «Помойна (по-моему) сначала будет Кремль из красных кирпичиков, а потом речка. Я же знаю: нам его в садике показали на картинке» – рассказывала я после прогулки. Бабушка смеялась, а дедушка сказал, что настоящий Кремль – в Москве, а у нас – человеческий и называется «Дом Железнова». Тут стоит объяснить: на другом берегу реки в одном из белых домиков продавали керосин. Для населения большого города керосин был такой же ценностью, как соль, вода, хлеб. Электричество часто отключалось не только во время войны, но и несколько лет после ее окончания. Жизнь продолжалась при свете керосиновых ламп. Дети делали уроки, женщины чинили-штопали, шили-вязали, всей семьей играли в лото. Главное: еду готовили на керосинках, примусах, керогазах, и в них заливали это ценное горючее.

Днем на солнышке тепло тихо и нет войны. Но к ночи война приближается к нашему дому и, чтобы ее не было видно надо закрыть все окна черной толстой шуршащей бумагой. Это называться «затемнение». Комната превращается в ящик и все кто дома, сидят в этом ящике. Вскоре обязательно придет «товарищ Савотин» в сапогах и зеленых брюках с растопыренными карманами, как у настоящих военных. В них всегда есть для меня маленькая конфетка. Савотин – «домовой» и поэтому он приходит не один, а с соседями из нашего или другого дома, где сам живет. Но теперь это не соседи, а комиссия. Они сначала выключают свет и смотрят в щели и дырочки в черных «закрывашках» на окнах: не видна ли война? А потом включают свет, гладят меня по голове и уходят дальше в другую квартиру. С ними уходит бабушка. Теперь она не просто бабушка, а член комиссии.

Из-под стола

Почему-то моя бабушка для всех кто-то: папе – она мама, дедушке – она жена, кому-то – тетя, а для незнакомых мне людей – Вера Сергеевна Кунина. Днем, пока ее муж, мой дедушка и мои папа и мама на работе, к ней приходят родственники, соседки, всякие люди, даже с другой стороны улицы. Многие плачут: у кого-то украли или потерялись продуктовые карточки, у кого-то давно нет письма с фронта. Тогда будут звать длинную худую тетю и ждать ее, потому что только она может сварить специальную темную водичку. Сначала в нее будут смотреть сами, а потом обязательно позовут меня. Ковшик с водичкой шевелить нельзя и, чтобы в него заглянуть, меня поставят на табуретку. Им надо знать, что я вижу там. Больше всего они боятся увидеть крест или земельный бугорок. Один раз я увидела военного. Рядом с ним сидела женщина с девочкой. Все обрадовались и закричали: «Жив, жив! А что баба другая – не беда!» Потом бабушка кому-то даст совсем маленькие бумажечки – хлебные карточки, кого-то оставит пить чай, а с кем-то разложит пасьянс с королями и валетами. Они мне очень нравятся, но брать их нельзя и тормошить никого нельзя. Тогда, чтобы не мешать, я забираюсь под дедушкин большой двухтумбовый письменный стол. Там у стены, куда ничьи ноги не достают, меня ждут две куклы, большой черной мишка и длинноухий заяц. Я тоже устраиваю там чаепитие, «понарошку», конечно, но с чашечками на блюдечках. Мне надо тихо сидеть, чтобы услышать, что говорит бабушка и потом шепотом пересказать куклам: «война кончится весной, точно весной и все вернуться живыми и невредимыми». Шел 1942 год. Ночью приходили с работы мама и папа. Иногда мама приходила пораньше, тогда я пряталась. Она должна была меня искать. Вместо сказок мама рассказывала мне про танки и самолеты. Она часто летала на маленьких самолетах туда, где делают танки и, чтобы было не так страшно лететь, всегда пела, но никто ее не слышал из-за шума и грохота. Я видела маму и папу сквозь сон, а утром их никогда не было дома. Вскоре в нашей квартире стало жить много разных людей: семья беженцев и дедушкина родня из Москвы, его племянник Дима (ему было 14 лет) с няней Настей из Ленинграда.

Я сразу пряталась под стол, когда к нам приходил Беба. Кривобокий, небольшого роста, непонятного возраста, одетый во что-то черное, похожий на драную ворону. Его называли «убогий». На улице его часто обижали и даже побивали, поэтому ему не разрешали одному выходить из дома. Бабушка, открывая ему дверь, каждый раз всплескивала руками со словами: «Беба, ты опять один, как ты дошел? Тебя никто не обидел?» Он был родным братом Татьяны Давыдовны, невестки моей бабушки. Жил Беба в семье у другой сестры – Симы Давыдовны. Она и ее муж Семен Давыдович Гольдберг, были известные провизоры в аптеках нашего города. Беба всегда рассказывал странные и страшные истории. Одна из них застряла в моей детской головке. Как-то, когда Беба был один дома, он увидел, как в форточку окна лезет мальчик. Потом мальчик (в другой раз, лилипут) спрыгнул, побежал и открыл изнутри дверь в квартиру, зашли воры и все украли. То ли это была выдумка Бебы, то ли правда – не знаю. Но дедушка часто повторял: «Хочешь, чтобы не украли пианино – закрывай все форточки». Позже из какого-то криминального чтива я узнала, что у воров есть специальность – форточники. Их с раннего детства обучают пролезать в узкое пространство.

Бабушка сказала, что к нам будет приходить монахиня шить и чинить постельное белье. Я подумала, что это машина какая-то. Монахиня оказалась тетей, но совсем другой, ни на кого не похожей: в белом платочке, который закрывал ее волосы, и я не могла понять, старая она или не очень. Говорила тоже не как все: негромко, как песню пела. Сначала тетя долго сидела за швейной машинкой, под стук которой я засыпала. Просыпалась, когда они с бабушкой уже пили чай и что-то рассказывали. Как-то сидя под дедушкиным столом, я услышала страшную историю. Оказывается, у монахини есть взрослая дочь, которой пора выходить замуж, а «женихи все на фронте» - сказала она. И вот нашелся какой-то Бухгалтер и сделал дочери предложение, и она не знает, что посоветовать дочери, что ответить. Она не знает, а для меня под столом – ужас! Это все равно, что Змей Горыныч прилетел и всеми тремя головами загудел «бух-гал-тер». На другую ночь монахине приснился Николай Чудотворец и покивал головой. Я обрадовалась: как это красиво «чудо! творец»! Бабушка спрашивает: «А как покивал: слева направо, или сверху вниз?» Я тут же вылезаю из-под стола, надо узнать, что будет делать «Бухгалтер», раз Чудотворец сам дал знак. Но не успеваю. Так и не знаю, что было дальше со всеми.

Однако всю свою жизнь отношусь с недоверием и опаской к бухгалтерам. А Николай Чудотворец оказался моим покровителем. Дошедший до моих ушей доверительный разговор, мог состояться при давно сложившихся душевных отношениях. Полагаю, что знакомство бабушки с монахиней произошло, когда семья Куниных (моему папе было 15 лет) поселилась рядом с женским Ново-Тихвинским монастырем на улице Народной Воли. Они приобрели небольшой деревянный дом после переезда из Омска в Екатеринбург в 1926 году. Монастырь советская власть закрыла, монашенки бедствовали. У Веры Сергеевны было чутье на нуждающихся в помощи людей, и она всегда спешила хоть чем-то помочь. Генетически это чутье передалось не только мне, но и моей девочке. Но, чтобы человек не чувствовал себя обязанным, находилось подходящее занятие, устраивающее обе стороны. Так монахиня стала своим человеком в доме.

Своим человеком в доме была и Анфиса – Фиса. Если с вечера снимали с большого гвоздя в туалете блестящее корыто и ставили у стенки в коридоре, то значит, с раннего утра и целый день будет командовать бабушкой и мной тетя-прачка. Один раз она с порога начала кричать: «Вера Сергеевна, кто тебя просил замачивать белье? Еще так сделаешь и ноги моей у тебя не будет». Я очень хотела, чтобы ее ноги у нас не было: из-за нее на кухне был такой дым-пар, что бабушку было не найти. А у меня всегда срочные дела к бабушке. Вот опять я быстро выскакиваю из комнаты и опять запинаюсь за корыто с бельем и водой. «Вера Сергеевна, да запри ты Маринку на замок, целее будет». Она хотела, чтобы я сидела весь день одна! Кукол я давно покормила, и черного большого медведя и зайца, они все спят. Надо незаметно проползти на кухню и спросить у бабушки, что мне делать. Мыльные шершавые руки хватают меня с мокрого пола, я опять за дверью, но теперь эту дверь придавили табуреткой. От обиды забираюсь к себе «в домик» под стол. С Фисой связаны две анекдотичные истории. Как-то бабушка кормит ее обедом и спрашивает «Суп-то вкусный?» – «Не хуже, чем в столовке», – отвечает Анфиса. Интересно было бы увидеть в этот момент выражение лица Веры Сергеевны, которая удивляла всех своим умением вкусно готовить даже из ничего, не говоря о ее фаршированной щуке, холодце, и т.п. С тех пор, если надо было похвалить еду, говорили: «Не хуже, чем в столовке!» Уже, будучи молодым специалистом, я ехала в Каменск–Уральский и решила выйти из автобуса, чтобы пообедать в Покровском. Из этого старинного села ездила на приработок в город наша многолетняя прачка. Давно хотелось отдать Анфисе дань памяти, проверить, а может и правда «не хуже, чем в столовке» кормили и кормят в ее родном селе. Другую историю я слышала много раз в пересказе бабушки. Родная сестра Анфисы жила в Екатеринбурге и славилась ткаными половиками. «Вера Сергеевна! Ты только послушай, что со мной случилось. Привез меня сын в город с половиками на продажу. Взяла я один, повесила на руку и пошла поглядеть на Второвский магазин. Уж больно наши деревенские его нахваливают. Поднялась по лестнице и вижу: идет мне навстречу Мария и на руке тоже половик висит, точь-в-точь, как мой, не лучше и не хуже. Я ей киваю и она кивает. Я к ней поближе подобралась и спрашиваю про житье, а она рот открывает и молчит. Народу много. Все на меня посматривают, ну думаю, хотят половик купить. Стала с Марией поскорей прощаться, а тут мой сын подбегает и говорит: «Мама, Вы с кем разговариваете?» – «Как с кем? С сестрой, только она зазналась, не желает мне отвечать!» Он давай смеяться: «Мама, да это зеркало!» Ты-то Вера Сергеевна хоть раз там была? Видала: от пола до потолка! Я его даже потрогала. Вот учудили, так учудили, а все чтобы только народ православный дурачить». В 1946 году бабушка привела меня в Драмтеатр на Вайнера, 10. В антракте знакомясь с театром, стали подниматься по лестнице. Бабушка меня придержала и показала вперед. Нам навстречу поднималась девочка с бабушкой. «Помнишь рассказ Анфисы. Вот одно из уцелевших знаменитых зеркал магазина Второва. Он был богатый человек, имел магазины во многих городах. Раньше до театра здесь был самый большой в городе магазин – Успенский, по названию улицы, которая вела к Успенскому храму».

«Холера такая»

История про огромное зеркало добавилась к тем сказкам, былям-небылицам, стихам, которые каждый день и не по одному разу вынуждена была рассказывать бабушка. Накормить меня было пыткой: я целыми днями никогда и ничего не хотела есть. «Холера такая! Не открывает рот, а если откроет, то не жует и не глотает, хоть что ты с ней делай! Так и может ходить с полным ртом, как хомяк!» – ругаясь от отчаяния, делилась свой бедой со всеми Вера Сергеевна. Чтобы «холера» поела, годилось все, даже сны. С ложкой наготове бабушка проговаривала сначала все, что помнила наизусть: «Утес», «Анчар», «Летучий корабль» М.Ю. Лермонтова, стихи и сказки А.С. Пушкина, потом шли случаи из жизни родных, потом читались книжки. Как многие дети, я любила слушать одно и то же по многу раз. Но особенно мне нравились рассказы бабушки, когда она сама была девочкой-школьницей. «Было это давно, в другое время, в другом веке (конец XIX). Рано утром я, мои две сестры и брат выбегали на улицу и смотрели, не висят ли флаги, если висят, значит, в царской семье у кого-то именины. По всей стране объявлялся праздник и нам не надо было идти в школу, уроков не будет, их отменят! Мы прыгали от радости». Продолжая меня кормить, бабушка вспоминала, как на уроке по Закону Божьему надо было написать сочинение на тему: «Бог правду видит, да не скоро скажет». «Открывай рот, не буду дальше рассказывать». – «А я и так знаю: шел человек ночью по мосту и, чтобы не упасть, держался за перила, а перила кто-то испачкал кровью. Может палец порезал». Тут я забыла, что дальше, и рот сам открылся. Бабушка обрадовалась и продолжила: «Мост всегда охраняла стража и увидели они, что у человека руки в крови. Подумали они, что это и есть тот преступник, который кого-то убил. Схватили они ни в чем неповинного человека и посадили в тюрьму. Бог-то знал, правду: человек этот никого не убивал, но Он так долго молчал, что человек состарился». Эту грустную историю я не любила. Мне нравилась другая: «Пригласили родители невесты жениха дочери к себе на обед. Подали суп. Все взяли ложки, а жених так трусил, так боялся, что начал есть суп вилкой!» На этом месте я начинала хохотать и ложка с едой оказывалась у меня во рту. Еда для меня была наказанием, но настоящим наказанием это было для домочадцев. Мучились неимоверно: приходили соседи, приносили свою еду – бесполезно. Мой дедушка, управляющий большой конторой, известный и уважаемый в городе человек, готов был стоять на голове, лишь бы я, хотя бы от удивления, открыла рот. Решили показать меня врачу, но не просто врачу, а доктору. Его называли «светило». У меня запечатлелся образ нестарого и на удивление статного человек, как говорили раньше про таких прямых людей: «Аршин проглотил». Сначала доктор долго мыл руки, потом долго их вытирал. Я во все глаза смотрела и ждала, когда же от него пойдет свет. Доктор попросил поставить ребенка на стул в одних трусиках и стал ухом со всех сторон меня слушать. Он был близко-близко, я его даже понюхала несколько раз, но он так и не засветился! «Оставьте ребенка в покое. Девочка абсолютна здорова. Подрастет и будет нормально кушать всю жизнь», - таков был его, как сказали, «вердикт». Конечно, я на всю жизнь запомнила имя – доктор Бродовский. Он оказался абсолютно прав. «Как Мариночка кушает?» - спрашивали старинные друзья нашей семьи, когда мама приглашала их на мою свадьбу в 1968 году. «Ест все, что не приколочено!» - смеялась мама. Как много было бы навсегда утрачено и никогда ни кем не услышано, не будь этой странной проблемы с моей кормежкой.

Ангины. Белое каление

Мне разрешают гулять только около дома, но здесь я все уже знаю. Надо пойти и посмотреть что там, где я еще не была. Но «там», я уже несколько раз терялась совсем, пока кто-нибудь не скажет: «Да эта же внучка Веры Сергеевны, ее надо отвести домой, а то она опять или окажется в луже, или увязнет в грязи». В глубокой грязи на дороге, не только мои ноги не могут шевелиться, но в ней часто застревают даже большие грузовые машины и стоят там по несколько дней. Тогда Савотин пойдет по всем домам звать соседей на помощь. Народу придет много и он сам распахнет тяжелые ворота. Со всеми вместе и я смогу незаметно выбраться на улицу: мне надо только один разок заглянуть под доски. Они называются «тротуар», по нему все ходят и не знают, что под ним большая длинная канава с водой. «Маринка может подцепить ангину где угодно, даже летом в жару» – говорит про меня бабушка. Это неправда, неправда: я ничего не подцепляю. Свои кораблики–щепки я толкаю длинными палочками. У меня всегда есть с собой палки, я без них вообще никогда не выхожу гулять. Но палки почему-то часто ломаются, и тогда я оказываюсь в воде. Сначала надо мной смеются, потом отводят домой мыть-сушить, а потом – ангина. Все обидятся и перестанут со мной разговаривать. Особенно бабушка. Она позовет врача. Моим единственным врачом почти два десятилетия была Раиса Борисовна Левина. Сквозь ангинную дрему услышу в открытое кухонное окно голос: «Вера Сергеевна! У Мариночки что? Жар? Ангина? А.. Ну пусть лежит». Она не будет подниматься к нам на второй этаж, у нее много больных деток, а про меня ей все известно. Пока жар, лучше всего лежать головой на большой мягкой бабушкиной груди и ждать, пока не случится что-то важное. Один раз, там во сне кто-то сказал, что слово «ангина» – колючее, острое, и из-за него больно глотать еду. А без еды голова не держится, наклоняется, передавливает горлышко и оно может только пить. В другой раз, что-то черное низко летало и страшным голосом гудело: «ГУЛАГ, ГУЛАГ, ГУЛАГ». Когда я перестану быть горячей, «как печка», меня переложат в кровать и станут еще долго лечить. Если тетя в белом халате, значит – врач. Даже папа не знает, зачем она слушает через трубочку мой живот и смотрит на ложку, когда кладет ее мне в рот. Еще заходят соседки и жалеют, но не меня, а бабушку, потому что знают: я бунтую и не слушаюсь. «Ты доведешь меня до белого каления!» – кричит она от отчаяния. Я с ужасом смотрю на ее колени и никак не могу понять, как я могу ее до них довести. Зато, они сохранились в памяти: большие белые круглые, очень приятные, под стать ее ладно сбитой коренастой фигуре. Бабушка обязательно держала меня в постели еще две недели после выздоровления. Ее непреклонный характер спас мое сердце от осложнений. С моими ангинами было покончено после проведения трех сеансов рентгенотерапии в 1954 году. Бабушка вряд ли дала бы на это согласие. Ее не стало в ноябре 1952 года. Я осиротела, пока не поняла, что она – мой ангел-хранитель и всегда рядом.

Только мальчиком

В нашем дворе я младше всех. Девочки и мальчики – школьники, а я еще нет, и они не хотят со мной дружить. Им только нравятся мои сны. Сны всегда с продолжением и никогда не заканчиваются. Как только бабушка выпускает меня гулять, все бегут узнать, что я видела сегодня ночью. Мальчики смеются, не верят, говорят, что я это придумываю. Ну и пусть! Я знаю, что вечером они залезут на большую кучу теплых дров и будут разговаривать о «важном». А мне скажут: «Ты еще маленькая – уходи!» Однажды они долго решали, откуда берутся дети. Спорили, спорили и подрались. В другой раз меня не прогнали, потому что выясняли, кто кем хочет быть, когда вырастет. Вовка Воробьев спросил: «Маринка, а ты кем хочешь быть, когда вырастешь?» – «Мальчиком». Все от смеха чуть не скатились с бревен. «Так не бывает: ты девочка и всегда будешь девочкой». – «А я не хочу быть девочкой. Тогда уж лучше я никем не буду». Мне было 10 лет, когда вышел фильм «Молодая гвардия» о юных подпольщиках в немецком тылу. Вскоре кто-то придумал играть в молодогвардейцев: все мальчики становились немцами, а девочки выбирали сами, кто будет Любкой Шевцовой, а кто – Ульяной Громовой. Я хотела быть только Олегом Кошевым. Сама игра была злая: немцы искали за поленницами, в дровяниках молодогвардейцев, находили, «пытали» их, а потом ставили к стене сарая и «расстреливали» литым резиновым мячиком. Девочки от боли плакали, только «Олег Кошевой» не смел плакать. Я гордилась своими синяками. Бабушка, отмыв меня в тазу после очередной «войнушки», молча смазывала новые ссадины.

Хлеб и немцы

Я стою, но сплю и качаюсь. На меня что-то надевают и надевают. Поверх шубки и шапки еще закутывают в старую дырявую шаль. Ее крепко связанные концы подпирают спину и не дают упасть. Бабушка берет меня за руку. Все ясно: мы идем за хлебом. На улице темно, наверно, еще ночь. Я сразу просыпаюсь: мороз, самый холодный, начинает щипать нос, до щек ему не добраться, их спрятали, а нос торчит, потому что дышит. Разговаривать нельзя: вместо слов изо рта идет дым. Бабушка иногда останавливается, чтобы потрогать мой нос и засунуть его обратно в мокрую щекочущую шаль. Мы выходим из нашего двора и долго идем. Надо пройти мимо госпиталя, где лечат раненых, и там выступал весь наш детский садик. Потом будут длинные узкие дома – бараки, а уж только потом стройка. Все знают, что здесь строят дома для военных. Они вернуться с фронта и будут в них жить. Один дом уже построили. И в нем, если спустится по каменной скользкой лестнице вниз, будет коридор, а там длинная очередь за хлебом из людей и детей. Пока хлеб не привезут, лучше сидеть около стены на корточках и немножко спать. Здесь не холодно, дым изо рта не идет, или его не видно, потому что маленькие лампочки горят где-то высоко, и никто не может сразу найти своего ребенка. Нас, детей много, потому что тетя-продавец должна сунуть каждому в руки отдельный хлеб. Иногда кто-то говорит: «Вы мне можете дать вашу девочку, моя заболела». Тогда кто-то начинает кричать, что из-за этого им хлеба не хватит. Хлеб еще не привезли, но уже стало светать, и нас выпускают на улицу. Мы бежим к немцам, к настоящим немцам, смотреть, как они строят новый дом. У немцев очень красные лица. Бабушка думает, что это от мороза. Немцы нам рады, улыбаются, показывают фотографии своих детей. Получив свежий хлеб, с разрешения взрослых, каждый из нас со своим кусочком пойдет угостить «знакомого» немца. Бабушка замотает кусочек в чистую тряпочку, отправит меня на стройку и будет ждать: я еще не могу сама найти дорогу домой.

Школа

В моей жизни наступил важный день: наконец-то, меня отвели в школу! Какая же она красавица! На перилах в специальных держалках для горшочков растут цветы и в коридорах в кадочках тоже цветы. Учительниц много и все нарядные. Они нам очень радуются, улыбаются, обнимают, гладят по головкам. Девочек видимо-невидимо, а мальчики в нашей школе вообще не учатся. Сначала, пока мы были маленькие, нас, нескольких девочек из близких дворов, кто-нибудь из взрослых отводил в школу и приводил обратно. Но мы очень быстро росли и нам разрешили возвращаться самим, но не через парк Павлика Морозова, а только по улицам.

«Американка»

Путь домой из моей школы №13, расположенной на площади Обороны, проходил по улице Декабристов. Не доходя до улицы Белинского, на вытоптанном пяточке сквера стоял летний деревянный павильон. Его все называли «Американка». Здесь продавали на разлив водку и к ней закуску. Вокруг собиралось много безногих и безруких искалеченных войной людей. Они располагались прямо на траве. Женщина-буфетчица в грязно-белом фартучке выносила им в граненых стаканах водку и малюсенький бутерброд с килькой на кругляке соленого огурца. Безногие – передвигались на култышках и попе, обмотанных клеенками. Они поили-кормили безруких. Многие из них здесь и засыпали. Мы, первоклашки, второклашки, приносили им свои завтраки и долго стояли, пока нас не прогоняли. Это зрелище, въевшееся в мозг на всю жизнь, стало для меня воплощением понятия войны. Ничего ужаснее мне видеть не приходилось. Любая война, где бы она ни случалась: Афганистан, Украина, Сирия, страны Африки – это всегда тот же страшный пятачок моего детства. Прошло почти 80 лет, а я сейчас не могу вспоминать об этом без ноющей в сердце боли, хотя, конечно, все давно отмучились. Хочется верить, надеятся, что если есть рай, то они все должны быть там.

Больница на Большакова

Меня, ученицу третьего класса, по каким-то домашним причинам, одну отпустили к маме в больницу, объяснив, как я должна туда добираться. Сначала надо было дойти до заколоченной на зиму «Американки», а потом не сворачивать домой, а идти все прямо и прямо по улице Декабристов. Долго приминала ногами сугробы снега, сгребаемого дворниками (его тогда не вывозили), долго глядела с моста в речку, но дошла до улицы с рельсами для трамваев. Кто-то перевел меня за ручку (так велела бабушка) на другую сторону и показал, где надо свернуть в заваленный снегом переулок. Я весело шла по протоптанной тропинке, как вдруг оказалась в зимнем лесу среди высоченных сосен перед забором. Забор – крепость. Точно такой, как в моей книжке «Сказка о мертвой царевне»: из толстенных вековых черных бревен. Ворота закрыты на огромный засов. Перелезть или подлезть, как я умею это делать, негде. Начало темнеть, немного страшно. Около ворот избушка из таких же бревен. Я топталась перед ней до тех пор, пока меня не заметили, завели внутрь и объяснили, что это проходная и только через нее можно попасть в больницу к маме. Показали куда надо подойти и покричать, чтобы мама меня увидела. Я вышла через проходную и оказалась не в лесу, а в чистом поле: все было ровное и белое, никакие следы не вели к больнице. Я была одна, совсем одна. Посреди белоснежного безлюдного пространства в абсолютной тишине стояла больница и походила на огромный ледокол, а может быть лайнер, как в папином «военном» цветном журнале. Из проходной смотрели на меня и дали знак остановиться. Я увидела маму в окне. Мы махали руками, улыбались. Было грустно, очень хотелось плакать. Больница осталась в памяти, как что-то очень важное, значительное и поэтому надежно спрятанное в лесу за забором-крепостью.

Старший брат

Как-то Оля Ананьева, большая девочка, уже перешла в четвертый класс, сказала, что мы евреи, а все евреи плохие, потому что они распинали Христа. Я побежала к бабушке рассказать ей эту новость и узнать, зачем мы евреи. «Оля сказала не правильно, и не распинали, а распяли, и не евреи, и было это очень, очень давно. Ты сама запомни и Оле скажи, что Христос тоже еврей. О нем все помнят, потому что он всегда за всех заступался». Я так обрадовалась бабушкиным словам: наконец-то у меня нашелся старший брат! Раз мы евреи и он еврей значит, точно брат! Он всегда будет заступаться за меня и не даст никому надо мной смеяться. Так и живу с ощущением надежной защиты.

Марианна Браславская   зима – лето 2020 года
Назад Дао искусствоведа  Вперед  Один день моей жизни